Осень не ушла далеко, она бродила где-то рядом, останавливалась у ворот и смотрела долгим пронзительным взглядом, повернув свое заплаканное и бледное как холодное небо лицо прямо в душу маленького мистика, ведь это была его осень. Оттого ли Ветерок снова носился как ополоумевший странник из города в город, нигде не находя себе приюта. Каждый вечер он возвращался к маленькому мистику и приносил ему обрывки чужих слов и мыслей что бы поддержать огонь в камине.
Вчера он принес ему маленькую репродукцию с картины Мастера. Она называлась "Немая птица".
Как загипнотизированный маленький мистик смотрел на нее и чувствовал себя попеременно то Птицей, то повисшей у нее на плечах Девушкой, то Деревом, удерживающим ее за волосы-струны. Он чувствовал, но никак не мог объяснить словами что именно. Вечером он сел за массивный дубовый стол, взял острое гусиное перо и толстый шершавый пергамент, и написал:

Птица – это песни, стихи, рассказы, картины и вообще весь «сценический» Мастер. Как создание неживое образ не сочувствует и не говорит, он выражает то стремление и тоску живого, которое оно само выразить почти не может, и потому он красивее и Девушки и Дерева. В них – тепло крови, в нем – свет звезд. Он как застывшее в вечности мгновение полета, застывшее, даже если это музыка, потому что образ однажды написанный, не изменяется, изменяются только его трактовки. У него же, возможно, есть некая собственная миссия самоосуществления и потому он использует своего художника – Дерево и свою музу – Девушку. Оба они для него инструменты.
Дерево – это сам Мастер. Оно живое, растущее, приобретающее каждый день новые формы, в него можно вбить гвоздь, и тогда оно испытает боль, его можно сжечь, и тогда оно познает смерть, у него есть глаза, и потому оно может видеть, но возможность сказать для него – только птица, она – его язык, его образ. Дерево использует его, что бы говорить о своем живом, и Девушку, что бы вплести ее голос в симфонию под названием «Птица». Они для него – инструменты.
Девушка – это девушка, земная, человеческая и потому в ней соединена пошлость недолговечной плоти и вечное желание полета. Она цепляется за камень птицы, потому что в этом слове – свобода и ветер и в то же время потому, что в камне есть постоянство и сила, в него нельзя вбить гвоздь, он не изменяется и не растет как дерево, но всегда красив в своей застывшей тоске и суровом молчании. Но любит она не камень, но дерево, не основание, но стремление, не силу, но мягкость, которая там, за тем звуком, что дерево извлекает из ее волос, из ее отчаянного порыва к прикосновению, к невозможному постоянству полета. И от этого, даже этот немой каменный столб как будто обретает живые черты, и вот уже цепляется и держит ее каким-то нервом, перестает быть образом птицы и становится птицей, которая, кажется, сейчас оживет, снимет маску и сможет лететь и нести… Но и Птица и Дерево для Девушки тоже лишь инструменты для поиска в себе живого, обладающего свойствами камня, потому что она не умеет и боится ходить по земле.
И все друг друга используют, и все ищут какой-то необъяснимый выход, и все временами кажутся друг другу дверью.

Маленький мистик отложил перо и сощурился на догорающую свечу. Огонек постепенно захлебывался расплавившимся воском, трепетал, гас и зажигался снова. Все написанные строчки тоже шевелились, дрожали и расползались с листа кто куда. Глаза маленького мистика слипались от усталости, где-то далеко маячила мысль, что ему никогда не понять как и о чем Мастер складывает слова. Когда он уронил голову на руки и уснул, на исписанном им листе не осталось ни строчки.